Воспоминаний из самого раннего детства у меня всего два. Первое: я сижу на крылечке (там деревня – деревянный дом, сад, собака в конуре), над домом летят самолеты. Гудят страшно, я – маленькая тогда девчушка (года четыре, не больше) – от испуга хнычу. Верно, с тех пор и преследует меня этот иррациональный страх перед звуком летящего самолета.
Второе же воспоминание тоже очень раннее, но какое-то обрывочное. Помню: опять же сад, опять же этот дом в Новом Селе (название деревни, где я провела первые годы жизни своей), лето, тепло. Я, раскрыв рот от удивления, смотрю, как мой отец рисует. Для меня это недостижимо – так рисовать. Отец для меня в эти секунды – бог.
Он сидит на деревянной садовой скамеечке, на коленях у него альбом для рисования со слегка изжелтоватыми листами. Рядом с ним лежит календарь, в нем – репродукция какой-то картины (баба с суровыми чертами лица, красный платок на ней, за спиной – оружие; краски мрачные, строгие, «аскетичные»). Отец срисовывает, время от времени поглядывая на меня – я ощущаю его взгляд.
Несправедливость этого воспоминания вот в чем: я не запомнила ни лица, ни голоса, ни даже этого самого взгляда отеческого. Я запомнила только эту бабу с ее красным платком-пятном суемрачия, этот замусоленый ластик, этот карандаш в его пальцах. Да, карандаш я запомнила отчетливо, а вот пальцы – с трудом.
Отец изгладился совсем из памяти. Как будто его и не было.
Вчера, увидав эту бабу впервые на настоящем полотне, я вспомнила и этот сад, и это лето, и даже то, что там был отец. Но самого отца вспомнить так и не смогла, как ни тщилась. Знаю только, что это был он.
Забавно устроена наша память.